Join 19.02.2014
Из книги Натальи Галаджевой "Фрагменты одной биографии".
... Козинцев пригласил Даля на роль Шута в свой фильм... Именно пригласил, так как проб почти не было – осталась всего лишь одна фотография пробы грима. Знакомство, короткий разговор – и актёр утверждён.
Козинцев никогда не давил авторитетом. Все творческие вопросы решались во взаимном общении... Человек необычайного обаяния, сдержанности, он мог, однако, моментально вскипеть, когда видел расхлябанность, равнодушие, безответственность в работе. "Преступнику" не было пощады. Единственным, кому прощались все срывы, был Олег Даль. Даже когда актёр сорвал последнюю, труднейшую съёмку, Козинцев взял вину на себя. Вдова режиссёра, Валентина Георгиевна, вспоминала, что Козинцев тогда объяснил: "Мне его жаль. Он – не жилец". Страшно и пророчески звучат эти слова сейчас.
Но тогда же Козинцев увидел и другое.
Он почувствовал, с каким тонким и чутким организмом имеет дело. Он увидел не только изящество облика, своеобразную пластику, но и нервно-чувствительный мир души, болезненно реагирующий на любые неорганичные его натуре вмешательства извне.
Козинцев дал возможность актёру осознать масштаб его собственного актёрского дарования. Фактически не имея статуса трагического актёра, в роли Шута он им утвердился.
Актёров этого амплуа в русском театре можно пересчитать по пальцам. В XX веке – И. Москвин, М. Чехов, С. Михоэлс, Н. Симонов. Олег Даль как бы наследовал их амплуа. Но ближе всего его трагический талант оказался к чеховскому – по редчайшему сочетанию силы и слабости. Телесная надломленность, хрупкость и духовная стойкость, непреклонность; и при этом – душевная ранимость, болезненность.
Для самого Даля это было не только амплуа. Было особое мировосприятие. Встревоженность по времени, по эпохе. Козинцеву, которому была просто необходима в актёре мера человеческого участия, помогающая вырастить образ, точнее, по его определению, "выстрадать" его, эта встревоженность Даля оказалась чрезвычайно важна. Такого актёра он мог освободить из-под своей власти, чтобы дать ему жить в образе свободно, подчиняясь внутренним законам, по которым мог жить только он, Олег Даль.
Его Шут страдал от своего бессилия; он кричал о том, что ему было известно раньше, чем всем, но его никто не слышал, не хотел слышать. Во взгляде, следившем за человеческой слепотой, ощущалась тревога и боль за день сегодняшний, за своего современника.
Шут – Даль напоминает Бориса Дуленко (фильм "Человек, который сомневается") – тот же голый череп, то же безнадёжное сознание собственного бессилия в глазах.
Как бы исследуя истоки своей профессии, актёр нашёл ключ к разгадке шекспировского образа и выделил в нём одну черту – его занимали актёрские способности Шута. Шут смеётся сам, смешит других, сыплет остротами и каламбурами. Но его амплуа не комик, а трагик. Роль, которую его заставляет играть жизнь, - трагична. Однако Даль сосредотачивает внимание не столько на природе дарования своего Шута, сколько на соотношении сил – художник и власть. В природе художника видеть не только внешность явления, но и его суть. Об этом и говорит Шут на привычном для него языке. Он разыгрывает перед Лиром целый спектакль. На самом деле это не просто игра, а битва. И эту битву он проигрывает.
Он ещё совсем мальчик, этот шут. Помогая королю пройти через бурю, он ищет защиты от непогоды у него же, у короля, который потерял всё, зато обрёл способность чувствовать чужую боль как свою. Детски-трогательным движением Шут прячет голову у него на плече. Сколько в этом ранимости, беззащитности... Поэтому, потеряв Лира, он весь как-то сломается, отяжелеет, глаза потухнут. Он будто врастёт в землю.
Отступила трагедия сильных мира сего, и на первый план вышла трагедия одиночества художника, опередившего время, а потому непонятого. Однако в этом теле живёт мощный дух. Проходящий солдат пнёт его сапогом, а он поднимется, и над выгоревшим, разрушенным ненавистью миром поплывут нежные и светлые звуки его дудочки. Потому что Артист жив своим искусством, даже если оно, по словам Козинцева, "загнано на псарню", даже если оно "с собачьим ошейником на шее".
Когда читаешь записи Козинцева о Шуте (известно, что Григорий Михайлович делал их до встречи с актёром), возникает ассоциативная связь с обликом и в первую очередь с пластикой Олега Даля. Его пластика могла быть по-мальчишески угловата, отвратительно резка и хладнокровна, изысканно утончённа и по-кошачьи вкрадчива. В каждом образе она неповторима. Иногда пластическое решение идёт вразрез с натурой, настроением персонажа, а иногда говорит о личности, характере, внутренней жизни без единого слова. Не даром Виктор Шкловский назвал Даля "человеком совершенного движения".
Так, Шут появился в тронном зале, в финальных эпизодах, где у него нет реплик. В этих сценах шекспировской трагедии он не участвует. Но Козинцеву жаль было расставаться с Далем – Шутом. Режиссёр придумал специально для него несколько мизансцен, имея в виду его уникальную способность – выразительность любого движения, жеста, умение наполнить их необходимым смыслом.
